День свершений - Страница 8

Вот по ней я и двинул. Дело для меня привычное — к скале животом прижался и пошел семенить бочком. Тем более, налегке я, одна винтовка. И то озноб по коже! Вспомнил я про рюкзачки у троицы — весело стало. Я человек не вредный, но тут не до церемоний: кто кого?!

Перебрался я через самый пакостный выступ, жду, сердце стучит. Очень мне интересно, что мои друзья-товарищи сейчас делать будут: назад повернут или мешки свои к чертям собачьим побросают.

Минуты не прошло — ползут все трое, как приклеенные. И у каждого рюкзак, а у мордатого в зубах трубочка дымится — ну, дает! Я дышать перестал: все, сейчас гробанутся! Поздно уже рюкзаки сбрасывать, здесь и шевельнуться-то негде. Был как-то случай, мы дедом от хизмачей удирали. Тогда их двое тут сорвалось. Мы потом специально вниз лазали за оружием. Какой там — даже костей не нашли!

В общем, если бы я это своими глазами не видел, ни за что не поверил бы. Прошли ребята, уж не знаю, каким чудом-прошли! Даже не задержались, проскочили играючи, догоняют — и мне: «Давай, давай, парень, не задерживай!..»

Двинул я, как во сне, и до самой Обители в себя прийти не мог. Что ни говори, а не было у нас в горах человека, который бы с поклажей здесь прошел. Не слышал о таком и сам никогда бы не решился. Даже зауважал их, честное слово…

Вот так и добрались до монахов, быстро, еще засветло. Я прикинул, и получалось, что три-четыре сферочаса мы у серебристых выиграли. Не бог весть что, но хоть передохнуть можно.

Обитель древневеров — единственный живой уголок по эту сторону перевала. Тропа на Седловину как раз здесь проходит. Вокруг скалы отвесные, голо, дико. Вершин не видно — все в сизой дымке; внизу черным зеркалом — озеро. Мертвая голова называется. По форме — череп, даже глазницы есть — два круглых каменных островка. Сам монастырь прилепился на уступе: башня из неотесанных глыб с остроконечной крышей; во дворе — пристройки, тоже из камня. Все старое-престарое, еще до Первого свершения возвели, крыша рыжим мхом обросла, даже черепицы не видно. Раньше там древневерский крест красовался, пока его кругачи не сбили, теперь натурально — сфера бронзовая, хотя монахи ее не больно жалуют. Все, кто через Седловину идет, обычно здесь отдыхают. У монахов обет такой: путников принимать и кормить…

Подходим, Ян меня нагоняет. Веселый, как всегда, зубы скалит.

— Это что, — спрашивает, — приют альпинистов?

Черт их знает, городских, может, действительно что новое объявилось?

— Не слыхал о таких, — отвечаю. — Секта, что ли, новая?

Гляжу, челюсть у него отвалилась, промямлил что-то, отстал. И со своими: бу-бу-бу… Тихонько, чтоб я не слышал.

В общем, что хочешь, то и думай. То ли одичал я напрочь, то ли эти ребята с луны свалились! Это раньше так гозорили, еще до Свершения: с луны, мол, свалился! И сейчас говорят, хотя что это такое — поди, никто и не помнит. Мне дед рассказывал: раньше по ночам, в сфере такая хреновина круглая висела, вроде фонаря. Светила немножко. Полезная штука, сейчас-то ночью хоть глаз выколи!

В воротах сам отец Тибор встречает, все такой же тощий, маленький, головастый. Поседел, правда, и бороденка совсем козлиной стала, но ничего, крепенький еще. Он меня помнил, мы здесь с дедом не раз бывали.

Кланяюсь, говорю, что положено. Вижу, отец Тибор глазенки свои вытаращил — ну, ясно, Лоту увидел. Здесь, наверное, с Первого свершения женщин не бывало. Остальные монахи тоже повылазили, бородами трясут, пялятся, хрычи старые.

Дернул я старика — мол, торопимся, отче, не откажи бедным путникам… и так далее. Обычаи-то, спасибо деду, знаю.

Повели в трапезную. Здесь ничего не изменилось: каменные закопченные стены, очаг, длинный выскобленный стол; по углам гермы с ликам древневерских богов, вернее, святых — бог у них, у древневеров, один.

А вот с едой у монахов совсем худо стало. Вынесли нам по миске ячменной каши да по кружке кипятка. И все. А каши-то всего на донышке. Видать, обнищали монахи, раньше-то их местные подкармливали — и на гостей хватало.

В один миг очистил я свою миску, за кипяток принялся; что ел, что не ел… С такой жратвой нас серебристые в два счета сцапают. А друзья мои, смотрю, в мисках лениво поковырялись, отодвигают — не нравится, значит. Лота какой-то мешочек раскрывает, там разноцветные горошинки много, и мне протягивает парочку.

— Съешь, — говорит, — это вкусно! — И сама грызет, как леденец.

Ну, разжевал я, съел. Сладкие, вроде сахара, да что толку? Лучше бы хлеба предложили, вон у мордатого рюкзачище какой, неужто жратвой не запаслись?!

Отец Тибор напротив присел, руки к груди впалой прижал, глазки так и бегают. Видать, чешется у него язык, но молчит, крепится. Это у них строго: ни о чем гостей не спрашивать.

Допил я кипяток, и такое у меня ощущение, что сыт. Вот хоть режь сыт! Будто до отвала наелся и не какой-нибудь там пресной каши, а мяса сочного, со сковороды. Даже привкус во рту — как, бывало, в праздники, когда раздавали жертвенное мясо. Минуту назад живот к кишкам прирос, быка бы съел, ей-богу, — и на тебе, сыт! Неужто в тех горошинах дело?

Лота, смотрю, улыбается, в глазах — лукавые искорки. Ну, чудеса! Совсем мы тут в горах одичали, в столице вон какие штуковины в ходу, а мы и слыхом не слыхивали. И вот что интересно: усталости словно не бывало! Это после всего, что сегодня было! М-да… Короче, самое время ноги уносить.

Тут отец Тибор не выдержал, рот свой беззубый раскрыл, глазенки круглые, любопытные.

— Удивляюсь я на ваш, — шамкает. — Одеты вы больно легко. Нынче на тропе шнега по пояс, уш не жнаю, пройдете ли?